Всего ничего оставалось до отбытия на войну, и Гай не мог усидеть на месте, мучаясь от желания, наконец, хоть что-то сделать. В этом огромном доме он чувствовал себя нищим, в основном благодаря презрительным взглядам Тертуллы и Тиберия (о, они даже смотрели одинаково, с такой брезгливостью поджав губы, словно видели червя) и тому, что взамен старого пропыленного хитона пришлось взять у хозяев новую одежду.
Гай далеко не сразу припомнил все манеры, но это сделало его лишь невыносимее. На востоке было намного проще: обычно он жил в палатках и имел лагерных шлюх – потасканных, измученных и изрядно надоевших своим однообразием. Зато сейчас женщины окружали его постоянно – самые разные, на любой вкус: белокожие и загорелые, с красивой крупной грудью и соблазнительным изгибом бедер, с воздушными вьющимися локонами и прямыми жесткими волосами. Рабыни прислуживали Гаю за столом, подавали пойло, стелили постель и делили ее с ним, но одно богатство алчный засранец Красс все-таки припрятал.
«Так же, как монотонность, в уныние вогнать может лишь разнообразие. – Гай покатал вино на языке, провел ладонью по лбу, зачесывая назад постоянно падающие на глаза пряди, и неловко прислонился к окну, осматривая территорию виллы и славный Рим вдалеке. – Его жена – ревнивая и склочная сука, и у него есть смелость изменять. Клянусь, Тертулла из тех, кто не устыдился бы придушить кого-нибудь во сне подушкой… Истинная римлянка. Должно быть, Красс будет благодарен, если я сам возьмусь за неё».
Марк умел защищать то, что поистине считал своим, да. Эту женщину, Кору, Гай не видел с тех самых пор, как едва не взял ее в купальне. Каждая рабыня в первый раз напугана, и лет десять назад Гай уговаривал бы ее шепотом и прикосновениями, желая, чтобы в ней зажегся огонь страсти. Но сейчас он давно ушел от ласковой лжи на ухо. Если бы не Марк, так кстати и некстати подоспевший на помощь своей любовнице, Гай бы принудил ее, как принуждал всякую рабыню, забывшую о своем положении.
Сейчас он уже не мог смотреть на Кору как на мебель. Покровительство Марка Красса – вот всё, что делает ей цену. Хотя, пожалуй, трепещущие губы и выразительные глаза тоже в счёт.
– Приведи Кору, – наконец, бросил Гай рабыне, которая совсем недавно скребла ножом по его коже, заставляя вздрагивать от каждого пореза. Клеймо на бедре тут же заныло, вынудив Цезаря переступить на месте, сморщиться и опереться на стену, дабы разгрузить больную ногу. Заметив, что девочка сомневается, он грубо махнул рукой, едва не расплескав вино из кубка: – Ослышалась? Приведи!
Конечно, Марк дал приказ игнорировать любые его просьбы. Но он-то не отсасывал Цезарю с ножом наперевес. Сейчас девочка боялась Гая больше, поэтому она коротко поклонилась и убежала.
Чуть заметно прихрамывая, он добрался до хорошего кресла и с шумным вздохом опустился в него. Он не любил бездействие – и не любил быть бессильным, а мелко-досадная рана, пожалуй, не пройдет быстрее, даже если взмолиться всем богам сразу.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-05-04 12:42:20)

Цезарь лично знал римских господ, которые придрались бы к незначительной задержке и заставили рабыню искупить эту провинность. Жалкие люди, не умеющие пользоваться властью и считающие, что иметь полномочия – значит унижать других. Кора пришла, пусть он ждал ее на несколько минут дольше, чем рассчитывал, – впрочем, она имела полное право не торопиться, потому что за ее спиной стоял Марк Красс, неколебимый, как утёс.
– Ты звал меня? – спросила она и сейчас же, едва поймала внимательный взгляд, потупила глаза в пол. Кроткая, послушная, умеющая бояться – настоящее богатство для хозяина. Гай молчал несколько секунд, допивая вино в своем кубке.
– Я тебя звал. Оставь свои опасения и присядь, – сказал он, кивая на соседнее кресло, которое отделялось небольшим столиком от его собственного. Цезарь расположился на террасе; отсюда можно было в тишине и спокойствии смотреть на Рим. Суетливые рабы не тревожили его и другие заботы тоже. Это место словно предназначалось для уединения, тихих разговоров или ведения тончайшей политики. – Выпей со мной вина, Кора, и вместе с ним прими мои извинения.
Пойло у Марка было отменное, но он наверняка не раз предлагал его своей любовнице – а то и что-то побогаче. В знак своего расположения и раскаяния, которое, впрочем, не было слишком уж глубоким, Гай сам наполнил два кубка. Рабыня, принесшая их в самом начале, явно недоумевала, с кем он будет пить. Но подавать вино Коре он не стал, просто поставив его на стол: иначе пришлось бы подняться и хромать, и Цезарь не слишком хотел, чтобы женщина видела его слабым.
– Личный раб хозяина имеет доступ к его счетам, долгам и письмам, – задумчиво проговорил он, не собираясь отводить от Коры взгляда. Чем сложнее сорвать плод, тем он был слаще. Гай все еще находил ее до одурения привлекательной, затаивал дыхание всякий раз, когда при неосторожном движении тонкая, полупрозрачная ткань ее одежд очерчивала точеную грудь, и бездумно смотрел на обнаженные плечи. Красивая, соблазнительная и принадлежащая только Крассу. У старика был хороший вкус и не менее хорошая хватка. – Он, подобно писцу или секретарю, присутствует на всякой сделке, а также встречает пробуждение хозяина и провожает его в сон.
Осмотрев террасу, Гай коротким жестом отослал оставшихся рабов. Он не хотел, чтобы из-за его вольнодумства у Коры случились неприятности.
– Правильнее было бы назвать тебя настоящей хозяйкой этой виллы, Кора, – проговорил он, сощурившись, когда комната опустела, и отпил вина. – Тертулла могла бы руководить Марком благодаря кое-какому своему таланту, а теперь, когда брачное ложе опустело, единственный, кто подвластен ей, – это её сын. Тебе же доверен весь дом, верно?
Мысль о Тиберии принесла ощутимое жжение в ране, и Цезарь красноречиво перекосил рот. Однако маленький засранец полюбился Коре, и про него не стоило говорить слишком плохо, только справедливо. Особенно если Гай нацелился снискать доверия у этой Крассовой фаворитки.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-04-27 11:02:15)

Осторожная и недоверчивая Кора далеко не сразу опустилась в кресло, но все-таки оказалась столь близко, что, перегнувшись через подлокотник, Гай мог бы накрыть ладонью ее хрупкое плечо. К кубку она не притронулась; это было довольно красноречивым выражением недоверия. С неудовольствием Гай подумал: либо Марк разбаловал ее настолько, что ей казалось низким пить с каким-то там римлянином, либо… вовсе избегал даровать знаки внимания, чтобы женщина не зазнавалась.
«А ты ведь прекрасно понимаешь, хитрый мерзавец, что живешь в центре клубка сплетенных змей. Любовницы и любимые сцеживают тебе яд в вино, и это убьет тебя быстрее, чем война. И определенно быстрее, чем Спартак».
– Один раз я уже извинился перед тобой, так и не требуй второго, – предупредил Гай, вперив в Кору свой диковатый немигающий взгляд. Она сейчас же опустила глаза; от длинных черных ресниц на щеки упала тень. Немного смягчившись, Гай отвернулся и сделал очередной глоток из своего кубка. – Это было не оскорбление, Кора. Это была лесть. И всё же трудно не заметить, что тебя и Марка Красса связывают некие… обстоятельства.
«Например, желание в его взгляде. Неподдельная ярость в голосе, когда ты в моих руках. Глубокая любовь, какую никогда не почувствуют римлянки: они смеются над нею, но сами по ночам мечтают о том, чтобы так же смотрели на них и так же хотели…»
Тиберий значил для Коры больше, чем ожидалось, если она решила поговорить о нем. Гай подумал, не её ли это сын, но отбросил такую мысль, несмотря на их внешнее мнимое сходство: Марк Красс никогда бы не сделал своим наследником сына, рожденного вне брака, а змея-Тертулла никогда бы не терпела чадо, появившееся не из ее чрева.
– Несомненно, мальчик получит то, чего заслуживает, – проговорил Гай, и эти слова отдались во рту горечью. Он утаил свои мысли о том, чего именно достоин Тиберий, и в который раз не без удовольствия представил его хорошенькое, злостью искаженное лицо, когда Красс отправит его в рядовые – подчиняться Великому Цезарю.
Молчание растянулось, и, в конце концов, Кора задала вопрос, которого он ждал:
– К чему ты ведешь этот разговор?
«Отпусти меня, твоя компания отвратительна – вот что это значит».
– Будь моя воля, этот разговор уже продолжался бы в иной плоскости, – ухмыльнулся Гай, но после снова посерьезнел. – И всё же я здесь для того, чтобы предостеречь тебя от… необдуманных поступков. Я предлагаю свою защиту, Кора. Как и любая женщина, влюбившая в себя кого-то, ты способна влиять, – он побарабанил пальцами по краю кубка. – И через тебя влиять способны тоже. Это не приказы, которые хозяева дают рабам, и не скользкие пожелания вышестоящих чинов – всего лишь игра на чувствах. Отбросим лицемерную скромность, Кора. Ты знаешь, что Марк Красс ценит тебя больше многих, и знаешь, что он не хочет тебя потерять. Надеюсь, он не берет тебя на войну?
То, что Кора была еще трезва, делало разговор напряженным. Цезарь покосился на нетронутый кубок и добавил, чтобы отвлечь ее внимание:
– Не нравится, когда в тебе видят настоящую женщину, а не рабу, верно?

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-04-28 20:03:19)

Кора не отрицала намерений Красса взять ее на войну, но и не подтверждала. Гай долго сомневался, что это возможно, но слухи, бродящие по вилле, едва ли могли солгать, а Тертулла была еще мрачнее, чем прежде: она оставалась здесь, и это ясно. Марк бесконечно верткий мерзавец, но всё же мужчина, слабый перед своим телом. Когда все помехи остались позади, взять любимую женщину с собой и вдали от дома, обязательств и жены предаваться с ней небывалому разврату – вполне нормально.
«Зачем ему рисковать стольким? Разве он не понимает, как опасен грядущий путь и как легко потерять её? Война делает из солдат голодных, жаждущих зверей – если Кора попадется им на пути, они используют её, как и следует пользовать рабынь. Что за безрассудство… Марк слишком расчетлив, чтобы подвергать ее опасности. Марк рационален. Такая глупость не для его ума».
– Не все умеют смотреть так, как ты, – говорила Кора, и голос ее вплетался в размышления, дополняя их, – видеть то, что не предназначено для чужих глаз.
Гай залюбовался ею – её глазами, ровной спиной, заслушался уверенным тоном голоса. Сколько он видел служанок, которых мучило расположение господина? Сколько он видел господ, чья любовь отравлена страхом и превращена в желание причинить боль?
– Ты любишь его, – понял Гай и стиснул в пальцах кубок.
Должно быть, она сама попросила Марка поехать. Она готова следовать за ним на край света. Он так крепко вцепился в эту войну еще и потому, что сможет брать Кору хоть каждую ночь, не смущаясь ни жены, ни сыновей, ни рамок своего статуса.
«Возомнил, что волен вдали от Рима делать что угодно».
– О, щель Юноны. Какой же небывалый идиотизм подвластен влюбленному человеку. – Гай негромко рассмеялся и допил свое вино почти залпом, сильнее всего пожелав захмелеть. – Впрочем, я его понимаю.
Ради такой красоты он однажды рискнул собственной жизнью, а это, пожалуй, глупость еще и побольше Крассовой. На секунду приятные воспоминания перекрыли настоящее, и Цезарю показалось, что напротив сидит его Корнелия, но заговорила жена не своим голосом, не своим жестом сцепила нервные руки. Впав поначалу в тоску, а потом в раздражение, Гай отвернулся, с негромким стуком ставя свой кубок на подлокотник кресла.
– Нет, Кора. Ты не шлюха, которую можно отдать всякому прохожему, не жертва Юпитеру и нашим богам, не сосланная в рудники и обреченная на смерть дура, посмевшая прийти на зов господина минутой позже обычного. – Гай протянул руку к Коре так, словно хотел схватить ее, но бедро опять обожгла боль. Стиснув зубы, он в злости сбил со стола наполненный кубок. Расплескивая вино на пол и колени Коры, он упал вниз, жалобно и громко звякнув, и кроваво-красная лужа растеклась по плитке. – Если ты это не ценишь, мне не о чем разговаривать с тобой. Приберись.
Гай подпер голову рукой и замолчал, вовсе перестав обращать на Кору внимание. Вдали развернулся грандиозный, равнодушный ко всяким мелочам Рим. Он слышал краем уха, как женщина выполняет его приказ, и думал, что мог бы раз и навсегда отучить её говорить ложь, просто опрокинув на стол и задрав легкие одежды.
Но потом, когда раздражение остыло, ему стало жаль Кору. Наблюдая за окончанием работы, видя горечь на ее лице, он пожевал губы и поднялся с кресла, вынужденно припав на больную ногу. Это была всего секунда его замешательства – Цезарь тут же выпрямился, не подавая вида, что страдает от раны, и жестом велел Коре прекратить и встать.
– Кого ты видишь перед собою? – спросил он так же прямо, как и в прошлый раз, и скрестил руки на груди. Он мог почувствовать неуловимый запах Коры, так близко они стояли, но это лишь напоминало о настоящей пропасти между ними, которую Гай не мог преодолеть, если хотел заручиться поддержкой Красса и добиться чего-то серьезного.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-04-29 01:13:56)

Поднявшись, Кора продолжала сжимать в руках опустевший кубок так, словно собралась им защищаться. Гай подумал, что не хотел бы получить этим кубком в висок, хотя едва ли у неё получится дотянуться… да и едва ли он осмелится притронуться к Коре так, что это покажется ей по-настоящему оскорбительным. И всё-таки сейчас она стояла напротив, пойманная не его объятиями, но его взглядом, и говорила то, что Цезарь в глубине души всегда хотел услышать. Его восхождение не было стремительным, но разве люди, которые творили историю, не возносились, подобно богам или звездам? Он сделал слишком мало, чтобы по-настоящему прославиться, однако и не думал мириться с этим.
Гай заметил, что вот уже несколько секунд смотрит на Кору жестко и недоверчиво, и кивнул, отвечая нехотя:
– Если ты умеешь читать будущее, скажи сейчас же, что ждет меня, кто победит битву и кто умрет. – Заметив вьющийся локон, выбившийся из нехитрого плетения, ничего общего не имеющего с громоздкими прическами римлянок, Гай поднял руку и поддел его, довольно мягко убирая Коре за ухо. Она почти сразу отвернулась, ставя кубок на стол, будто пыталась за эти жестом уйти от прикосновений и скрыть свой взгляд. С ядом в голосе он закончил: – Если это женское предчувствие, пусть так: оно редко ошибается. Но лесть и ложь оставь при себе: мне слишком надоела римская привычка всем подряд вылизывать зад.
Проведя по смуглой щеке Коры большим пальцем, он настойчиво обхватил ее точеный подбородок и поднял голову, чувствуя, как женщина вся сжалась от испуга. Если она заплачет, то он не сможет устоять…
Но чем дольше Гай рассматривал мягкие черты её лица, тем сильнее отмечал, как она не похожа на Корнелию, хотя не становится от этого менее желанной. Он слишком привык считать свою жену несмышленым ребенком, но Кора была намного старше. Улыбки оставили едва заметные следы – морщинки в уголках ее глаз и губ, мудрость сделала взгляд осмысленным, а всякий шаг осторожным, а счастье помешало спокойно принять его знаки внимания.
«Гай Юлий Цезарь, пожалуй, еще и не самый худший вариант – ни среди тех, кто будет издалека сгорать от желания, ни среди тех, кто однажды прикажет раздеваться и ложиться в его постель».
– Разве того, что ты сказала, недостаточно, чтобы верить мне? – спросил Гай, убрав руку от лица Коры, и, забыв про свою рану, сделал шаг в сторону.
Бедро обожгла боль. Он коротко вздохнул, но раздраженно понял, что более нет смысла скрывать свое состояние, и упрямо направился к балкону. Впереди был Рим; там он оставил жену, мать и дочь, и, по-видимому, не только расстанется с ними опять, но и может не вернуться вовсе. Прислонившись плечом к стене, чувствуя, как прохладный воздух пробирается под хитон, Гай заговорил снова: – Разве великий грех – хотеть тебя и добиваться? У меня нет причин лгать, нет повода вести Красса к поражению и нет желания видеть, что ты страдаешь. Поэтому лучше задумайся над всем, что я сказал. Война опасна для тебя, а ты опасна для Марка. Любая женщина, к тому же, любимая нами, несет за собою крах.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-05-01 13:02:38)

Гай не держал рабыню, пусть и специально не дал приказания убираться восвояси, желая посмотреть, так ли она боится его, как хочет показать. Но Кора не ушла, безмолвной тенью замерев позади. «Давай, детка, вот твой шанс избавиться от меня сегодня». Однако время шло, а она не двигалась с места; либо Марк выдрессировал её так, что она слушалась лишь голоса, либо была действительно умна (или глупа, что, в сущности, будет иметь те же последствия), либо… почувствовала интерес, сказал бы Гай, если бы имел привычку обманываться и выдавать желаемое за действительное.
Однако легкие шаги прозвучали за спиной, и Кора остановилась в нескольких шагах позади. Хорошая дистанция, чтобы, скажем, вытащить нож из-за пазухи и вогнать его злейшему врагу в шею. Или старая привычка тенью следовать за своим господином, готовясь выполнить каждую его прихоть. Это было уже ближе к истине. Может быть, Кора и в нем разглядела хозяина, истинного патриция, а не оборванца с востока.
– Я могу помочь? – спросила она после недолгого молчания, и Гай повернулся, хмурясь от мысли, что она решила обратить внимание на его хромоту. Что за привычка всем и каждому желать добра? Впрочем, с ее стороны это было достойным и чутким проявлением такта… и, вероятно, шагом к сближению.
«Всего богатства Республики я бы не пожалел, чтобы тебя выкупить – но, к счастью, его у меня нет».
– По-видимому, ты считаешь, что в твоих руках кроется целительная сила снимать боль одним прикосновением, – неодобрительно проговорил Гай, еще сомневаясь, стоит ли принимать помощь. Она сама предложила ему это; согласившись, он вознесёт ее до своего уровня. Отпороть бы по-хорошему за лишнюю смелость. Он непременно так бы и сделал, если бы не дал понять, что в сегодняшнем разговоре хочет услышать умную, любящую женщину, а не рабу. – Это единственное, что ты можешь предложить мне, верно? Стало быть, Великий Цезарь снова тащит объедки с чужого стола?
Он хрипло рассмеялся и сплюнул с балкона, с досадой чувствуя, что вымотался достаточно, чтобы перестать пытаться довести Кору до слез.
– Что ж, Красс не худший хозяин, а я не лучший пёс. Разве впервой мне ползать на брюхе? Попробуй помочь, если можешь, женщина. – Цезарь обернулся к Коре и расправил складки хитона, задирая ткань, показывая причину своего беспокойства. Ожог воспалился и выглядел болезненнее и отвратнее, чем утром, когда он одевался. «Может быть, я выжег не всю дрянь». – Посмотрим, не предложишь ли ты что-нибудь еще.

Когда Кора ушла, Гай подумал, что она не вернется или пришлет на своё место кого-то другого. Не сказать, что ему понравилась эта мысль, хотя он не собирался утверждать, что побег рабыни поистине его опечалит. Раздраженно одернув ткань хитона, Гай отвернулся, глядя с балкона вдаль, и пальцами обвел воспаленную кожу вокруг ожога, тут же морщась от пульсирующей донимающей боли. Если можно было вырезать больное место, не оставляя новой раны, он бы сделал это, не задумываясь.
Кора, тем не менее, вернулась; шаг её был тихим, и всё же внутреннее чутье безошибочно говорило, что это она. Когда Гай развернулся, то увидел в её руках плошки с водой и мазью: значит, решила управиться своими силами. Он откинулся спиной на стену, и Кора напряженно и осторожно опустилась перед ним на колени. Это зрелище взволновало его, заставив кровь закипеть, но, замечая, что рабыня ждет его обидных слов и замечаний, Гай промолчал: он не был столь ужасен, чтобы портить захватывающий момент.
«Хотел бы я, чтобы сейчас, как и в тот раз, сюда зашел старина Марк. Ему бы понравилось, что я использую его любимицу по назначению».
Впрочем, стоило Коре приняться за дело, и начавшееся возбуждение сменилось поистине отвратительными ощущениями. В ране щипало от воды, срез ныл и пульсировал, и Гай с досадой отвернулся, стискивая зубы. Когда лезвие вгрызается в кожу, это острая, быстрая боль; к тому же, сладкий и влажный рот той девчонки немного примирял с нею. Сейчас это боль застарелого ожога, застоявшегося под прижженной кожей гноя и жалости, с которой Кора искренне, всем сердцем желала не причинить ему еще больших страданий. Странная женщина. Странная и, пожалуй, каждую секунду все более желанная.
Она умело и ловко не прикасалась там, где не хотела, и не дразнила испуганными взглядами. Но один раз теплая ладонь скользнула по внутренней стороне бедра, и Гай, опустив глаза, подумал, что этим неосторожным жестом она могла бы свести с ума любого другого мужчину – да и его, признаться, тоже.
Кора смотрела снизу-вверх, тоже прекрасно это понимая. Несмотря ни на что, многого стоило не вплести пальцы в ее аккуратно и скромно забранные волосы и не притянуть ближе. Сейчас она бы сопротивляться не смогла, да и защищать её некому. «Сердобольная дурочка, сама себя подставляющая под удар», – подумал Гай и, глядя в ее глаза, выразительно кивнул:
– Заканчивай быстрее. Здоровая нога ценнее твоего сострадания.
Оставшееся время он пялился куда угодно, только не вниз: мазь оказалась на редкость жгучей, и приходилось всеми мыслями сосредотачиваться на чем-то ином, лишь бы отрешиться от этой отвратительной, мелочной, унизительной боли.
Когда Кора отложила тряпицы и плошки и, прижав это всё к груди, поднялась, Гай искоса проследил за ней взглядом… и решил, что заслужил хоть небольшую награду. Несмотря ни на что, он был сегодня слишком порядочным.
Оттолкнувшись от стены, он сжал ее плечи и притянул к себе, без лишнего слова целуя. Кажется, плошки посыпались из ее рук, но Гай не обратил внимания; её губы не отвечали и не вырывались, лишь ощутимо дрожали, пока он яростно и зло воровал поцелуи, безусловно, предназначенные другому мужчине. От Коры пахло вином и упоительной сладостью; Гай помнил, что она не попробовала ни глотка, но пойло пролилось на ее колени, оставив красные бледные пятна на легкой накидке. Если бы это было возможно, он сам, ни капли не смутившись, опустился бы на пол перед нею и губами собрал с кожи терпкий вкус, поднимаясь всё выше. Может быть, его язык заставил бы Кору передумать.
Гай отстранился так же неожиданно, как притянул её к себе, и внимательно посмотрел в черные, широко распахнутые глаза. Как же давно Юпитер не подкидывал ему настоящих искушений.
– Гребаный Цезарь – самый честный человек в Риме, женщина. Спроси у моей жены, какую цену я готов платить, чтобы сдержать клятву. Спроси у богов. Спроси у Суллы.
Он снова наклонился, в коротком и яростном поцелуе прижимаясь к ее рту.
– И вот тебе слово того, в ком кровь Венеры: ни рук моих ты больше не почувствуешь, ни губ. Но право смотреть не забирай, даже для меня это жестоко.
Гай отпустил Кору почти мягко, ощущая досаду. Эта женщина никогда не будет принадлежать ему – какая же великая трагедия.
– И всё же я защищу тебя и окажу посильную помощь, ежели она понадобится, – закончил он, глядя на рабыню с настороженным прищуром. Потом качнул головой: – А теперь иди прочь. И пришли ещё вина.
Долгие дни на этой вилле убивали Гая. О, быстрее бы началась война.