Каждый раб стремился попасть в лагерь Спартака, чтобы перейти под его защиту, и Цезарь не мог рисковать, как бы ни хотел заменить благородных преданных римлян. Ему не нужно было раскрытия – солдаты считали, что пройдут внутрь с ним заодно. И они прошли; пятеро человек были зарезаны, точно свиньи, во славу гениального ублюдка Красса. Цезарь был бы шестым, если б не набросился с кинжалом на Квинта, который всю дорогу изводил его утомительной болтовней. Он специально выбрал того, от убийства которого почувствует облегчение, но Квинт так посмотрел на него, когда кинжал прошил его горло, что Гая одолело дурное чувство. Трепливый солдат давно упал, захлебываясь кровью, но его пальцы сжимали плечо мертвой хваткой – Цезарь бил, пока жизнь не оставила Квинта, и поднялся лишь тогда, когда юнец унес с собой его имя.
За вспышкой безумства, вызванной лишь боязнью раскрытия, он не понял, что привлек внимание. Спартака он узнал сразу: громогласный, угрюмый и держащийся впереди всех, этот рабский пастух и разочаровал Гая своей простотой, и восхитил.
– Нет большей чести, чем убить нашего общего врага, – сказал Цезарь и отдал оружие. Он тяжело дышал и смятение всё еще тревожило его душу, и Спартак заметил это, как заметили все остальные.
Какое клеймо, подумал Гай, когда с него потребовали показать метку, у меня нет клейма – но холодное лезвие тронуло шею, и он сдвинул в сторону складки пропыленных одежд, чтобы показать рану на бедре. Крассова рабыня славно постаралась как ртом, так и кинжалом: доставленное ею удовольствие притупило всё остальное, и только боль, пульсирующая в срезанной коже, напоминала ему об этом.
Гаю позволили пройти, но он знал, что не вызвал доверия у Спартаковского стада. Голову Квинта водрузили на пику, пику выставили над воротами города, и Гаю потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому зрелищу и перестать кидать мимолетные взгляды. Неужели Спартак был слишком благороден, чтобы поверить, что римлянин способен убить собрата? Но теперь, когда Цезарь оказался внутри стен Синуэссы, это было неважно.
Куда пойти, он не знал, поэтому подчинился толпе, направившейся вглубь города. Вокруг говорили о новобранцах, о тренировке, о богах арены. Гай оглядывался, и хотя смутно представлял, кого искать и что слушать, знал точно: держаться в самом низу надежнее, чем вертеться рядом с Спартаком. Благодаря Сулле он на всю жизнь запомнил, что ценнейшие новости ходят на дне.
«От дерьма к дерьму», – подумал он и презрительно перекосил рот, натолкнувшись взглядом на темнокожего киликийца, которого мгновенно узнал по бессмысленным побрякушкам в свалявшихся волосах. Гаю предстояло прибегнуть ко всему, чему он научился на Родосе, договориться с ублюдками, которых он не терпел всей душой, и не попасть при этом под меч повстанцев.
Толпа привела его на широкую площадку; вскоре туда пришли двое – гладиатор, истинная легенда всей Республики, и юнец южных кровей. Последний отрезал голову Квинта, когда Спартак приказал оставить над воротами красноречивое послание. Цезарь знал, что не сможет не проявить себя в этом проверочном бою, и понадеялся, что достанется гладиатору – там его поражение будет естественно.
«Все еще здесь, – осматривая собравшихся из своего затененного неприметного угла, отметил он. Скользкий темнокожий ублюдок наблюдал за юнцом-южанином с чрезмерным интересом. – Если этот чернявый – киликийская девочка, к девочке нужно приглядеться».

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-04-17 15:02:23)

Над городом, теперь уже их городом, нависало напряжение, сгущались тучи. Проблемы вставали невиданные ими доколе.
В лагерях было просто не обращать внимания на нехватку пропитания среди прочих, за ними следующих. У них самих всего было в достатке, а весь лагерь окинуть взглядом способны только боги. И кормить пленных тогда было не нужно. Пленных не брали.
По мнению Агрона, вырезать следовало и оставшихся в городе римлян. Обуза. Проще избавиться от тел, чем кормить столько лишних ртов. Да и римляне их бы в ответ точно жалеть не стали.
Немало напряжения они создавали и одним своим присутствием в стенах города. И раньше случались междоусобные дрязги, в одних стенах и при таких условиях и со своими может быть опасно. Отпраздновались, теперь любуйтесь на войну, не забывайте.
В Спартаке только проснулась жалость, спорь - не спорь.

У Агрона чуть в глазах не начинало рябить от количества идущих на ворота людей, от самых разных клейм на их телах. И почти каждый пропущенный - новый голодный рот, пусть уже и свой. Люди, не за свободу которых уже нужно воевать, а которых должно защищать. Пусть домашние рабы тоже могут быть на многое способны, как показывал собственный опыт, но кому из этих можно будет дать в руки меч, а не дубину?
Напряжение не спешило рассеиваться даже после осуществленной сделки с киликийцами. Сбродом, которому и доверять нельзя, не смотря ни на что.
В его землях ценились первым делом открытость и боевые заслуги, поганая ухмылка главного пирата могла сказать только о том, что киликийцы вряд ли далеко ушли от римлян. Носителю германской крови свойственно прямо говорить, подтверждать слова действиями и не спускать направленных оскорблений. Морскую обезьяну не пустили бы живой к себе и те, что жили у самой реки и торговали с римлянами.
А будь на то воля Агрона, одного своего пираты бы точно не досчитались.
— Римляне! - услышали они от ворот. — Ебаные римляне! Бегите!
Бегущие в панике люди мешали пробраться к прорвавшемуся врагу. Добрался Агрон только к моменту, когда в последнего врага последний свой удар врезал некто незнакомый. Секундное дело.
По этому незнакомому и светловолосому он скользнул коротким взглядом, уходя за Спартаком. Молодец парень. Не поддался общей панике. Дерзок на язык и скор на расправу, а? Знакомо.

Назиром Агрон мог гордиться. Его сириец проявлял себя на всем серьезе и на тренировочных боях, испытывая возможных новобранцев. Наблюдая, Агрон чуть улыбался.
И думал о том, что кому-то не мешало бы начинать молиться своим богам, скользя по толпе и перехватывая чужой увлеченный взгляд.
Впрочем, особенных надежд новички пока не подавали. Взгляды смотрящих на бои не особо отличались от взглядов бьющихся.
Он собирался уже покидать площадку, направляться по иным делам, когда против Назира вышел тот самый светловолосый, что был у ворот. Нет, этого пропустить было нельзя. Агрон сложил руки на груди и окинул светловолосого внимательным взглядом.
Даже затупленная сталь может разить, будто идеально заточенный клинок не только в умелых руках.

Упущенное мгновение могло бы стоить Цезарю головы. Оно не было долгим, поэтому нутро не скрутило предчувствием приближающегося меча, а жизнь не пронеслась перед глазами. Только грудь сдавило глухой болью от встреченного удара, когда мечи с негромким лязгом скрестились снова, а потом прыткий мальчишка пошел на обход, намереваясь подобраться сзади. Гай понял это так быстро, что мог бы защититься, но вместо того он стиснул руки крепче и протянул всего лишь секунду.
«Убьет, – подумал он, когда лезвие меча коснулось волосков на коже и опалило шею острым холодом. – Узнали».
Но уже в следующую секунду клинок мягко отстранился, оставив лишь мурашки и напряжение во всем теле, сжавшемся в ожидании боли. Цезарь сглотнул и выдохнул, понимая, что сейчас всё обошлось.
Он развернулся на месте и посмотрел на Назира настороженно, исподлобья, все еще держа меч в правой руке. Однако проигрыш был проигрышем: сталь сделала свое дело, и теперь мальчишка пустил в ход иное свое оружие – язык, разум и здравое любопытство. Гай не мог позволить одолеть себя в этой стезе.
Он давно заготовил простую историю про пастуха, охраняющего стада своего хозяина, и набрал воздуха, готовясь выложить ее так же легко, как если бы это было правдой, но на площадку, образованную полукругом толпы, вышел второй повстанец. Этот высокий был одним из тех, кто не взрывался хохотом и улюлюканьем всякий раз, когда Гай получал удары. Посмотрев на руку мужчины, легшую на плечо Назира, вспомнив его внимательный неотрывный взгляд, поймав себя на мысли, что эти двое слишком фамильярны, Гай неожиданно понял, что история о пастухе куда менее эффективна новой – той, что появилась в его голове.
«Как вообще возможно собрать под одной крышей троих мужеложцев и влюбить их друг в друга? – поморщился Гай. – И со всеми тремя, очевидно, мне придется иметь дело. Красс, ты обещаешь мне славу и богатства, но я получаю лишь унижение».
– Лициск, – наконец, процедил Цезарь и перебрал пальцами на рукояти. – Хозяин платил за уроки меча, чтобы его рабы услаждали взоры гостей славным боем. Проигравшие не считались мужчинами… поэтому я был хорошим учеником.
«Когда у женщины спросят, кто прав: бьющий муж или изменяющая жена – она скажет, что жена», – подумал он. Вот поэтому Назир смотрел с таким сочувствием, когда он показывал рану на бедре.
Правую руку еще немного сводило, царапины щипало, поэтому Гай сбросил меч на песок и направился прочь с площадки, предоставляя ее следующему новичку.
– Однажды мы повторим, – проходя мимо Назира, проговорил он и ухмыльнулся, одной этой ухмылкой обещая ему скоропостижное падение. Настороженный взгляд скользнул на второго повстанца, на руке которого было выжжено гладиаторское клеймо, но Цезарь отвел глаза: хищников и дикарей дразнить нельзя.
«Вы неплохи в искусстве воевать, но в сравнении с мощью Республики – ничто».

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-04-24 17:20:51)

Оставаться без чьего-то покровительства было опасно, но Гай не смог найти никого подходящего. Его цель – не только заключить сделку с киликийцами, но и посеять смуту среди войск Спартака, а сделать это возможно, лишь занеся заразу гниения в самое дно пирамиды. Он бродил по улицам Синуэссы и внимательно слушал молву; так Цезарь узнал, что Спартак держит пленных, но половина лагеря хочет их смерти. Хотя сердце тянуло Гая к родным ему людям, он знал, что оно обольется кровью от одного вида исхудавших, избитых римлян, ни в чем не повинных и сохранивших жизнь лишь по воле богов. Поэтому он держался подальше от центральных площадей и улиц, терпел редкие насмешки рабов, возомнивших, что он опозорил себя на дневной тренировке, и ловил подозревающие взгляды.
Рабы любили жить полной жизнью. Вечером у них намечалось празднование, и Гай узнал, что такое случалось каждую ночь после того, как Спартак отбил Синуэссу. «Это зависть. Они словно дети, дорвавшиеся до взрослых удовольствий, кичащиеся этим направо и налево. Они ненавидят римлян и хотят шикарной жизни, но не подозревают, что знание о великолепии, славном пойле и радостных оргиях подцепили у Рима».
Свою чашу вина Гай получил. Кислое, с отвратным прогорклым привкусом – такое пьют воины в своих лагерях после битвы, когда им настолько всё равно, а хрен так сильно рвется из-под набедренной повязки, что можно и сэкономить. По большей части, эти повстанцы не слишком от них отличались; вполне возможно, что многие точно так же не знали, за что бьются. Это можно использовать против Спартака, несомненно, но как…
В помещении, где веселье шло полным ходом, было душно, поэтому Гай вышел наружу. Присесть на ступенях с краю показалось ему удобным: кто из входящих и выходящих посмотрит вниз, в его лицо, и увидит, что это тот раб, Лициск, который продул «мальчику Агрона»? Так, через молву и слухи, Гай познакомился с теми двумя подонками, которые испытывали его на тренировке. В голове он держал мысль, что через них можно связаться с киликийцем, но она ему не слишком нравилась, и причин на то была уйма. Основной, конечно, являлась та, что эти трое каким-то хитрым образом трахались друг с другом.
Пирата, впрочем, Гай из внимания надолго не выпускал; именно за ним он и пришел в этот паб, полный пойла и разврата. Поискав взглядом киликийца, которого можно было узнать по одному звуку побрякивающих и звенящих бусин в волосах, Гай отпил кислое вино из своей чаши и нахмурился. Черный морской крысеныш мог бы поручиться за него, если примкнуть к киликийской компании… Но это был последний вариант. Лучше найти кого-то среди повстанцев.
Подошвы сандалий шаркнули по ступеням, и Гай повернул голову, настороженно наблюдая, как рядом с ним садится тот, с гладиаторским клеймом, который уж очень красноречиво обжимал своего мальчонку на тренировке. Его звали Агрон – поди разбери, что за имя, но больно северное, грубое. Он выглядел хмурым и поэтому благоразумным – но его слова оказались столь неожиданны, что Гай до побеления пальцев стиснул чашу, с изумлением переваривая мысль, что только что – в который раз! – оказался заклеймен довольно постыдным ярлыком.
– По-твоему, Земля держится на черепахе, а черепаха – на ебущихся слонах? – вспылил Цезарь. Покоя ему не было в Риме, покоя не будет и у повстанцев. К тому же, тем грязнее была шутка, чем грязнее место, куда этот гладиатор любил присовывать свой отросток. Гай посидел в молчании, зная, что зря разозлился, и спустя недолгую паузу добавил уже спокойнее: – Хрен Юпитера, я скорее лягу с дерьмом.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-05-01 19:57:42)

– За то, чтобы яйца упокоились отдельно от их хозяина, – незамедлительно произнес Гай, подняв свою чашу, и добротно, хорошо глотнул вина.
Пойло обожгло рот в первую секунду, но после пришлось по вкусу, и он отчетливо понял, что захмелел. Это поможет ему снять напряжение, и еще, пожалуй, найти общий язык с здоровяком, какой бы тривиальной ни была причина его интереса. Буква «B» на руке, такая же, как у Спартака, говорила, что Агрон был у него на хорошем счету, и хотя Гай предпочел бы найти кого-нибудь менее значимого и более подлого, этот вариант представлялся ему не худшим.
«Киликиец подождет, раз это вызывает подозрения». Впрочем, что-то подсказывало, что аппетитная задница приманит пирата быстрее, чем печать эдила.
– Ты ошибся, – сухо подтвердил Цезарь, переступив ногами на ступеньку выше, и оперся локтями о колени. Он буквально чувствовал испытующий взгляд повстанца, но знал, что тот не найдет ничего подозрительного, как бы ни старался придраться.
«Трудно представить, что крысы в городе хоть кому-то придутся по вкусу. И все же Спартак поручился за них и защищает их, не спрашивая даже твоего овечьего мнения. Что ты блеешь ему на ухо, здоровяк? Требуешь ли перевешать всех, не перебив ноги, лишь за то, что один из них покусился на славный зад твоего мальчонки?»
На имя Лициска Гай отозвался не сразу, посмотрев на Агрона лишь тогда, когда услышал вопрос. Что он пытался прощупать? Хотел предаться ностальгии по былым свободным временам? Цезарь покрутил ответ в своей голове так и эдак, но понял, что мало осведомлен о жизни рабов до захвата, хотя мог бы использовать знания о тех землях, в которых бывал во времена своей службы.
– Я не помню другого имени, как и другой жизни, – сказал Гай и посмотрел в свою чашу. Осталось на три глотка. Что за дерьмо. А он, к тому же, и не нашел места, куда прибиться на ночлег, хотя вокруг простирался целый город – казалось бы, живи где хочешь. – Но назови мне себя и свою родину, и, может быть, разум очнется от гнета римлян.
И – стоило рискнуть. Показав пальцем на киликийца, Гай спросил немного тише:
– Нет более подлых существ, чем пираты. Какая вошь кусает Спартака, если он позволяет им оставаться в городе?

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-05-03 13:28:18)

Добродушный был парень, хотя опасный: с таким не шути. Если бы не мятежный дух, он однозначно пришелся бы Гаю по нраву, оттого что они оба были весьма похожи.
– Твоя правда, – пожал плечами он, отпивая из кубка. Фракия? Нет, слишком разные с Спартаком. Тогда, скорее всего, около Рейна: там живут дикие, безумные народы, которые сегодня делят с тобой вино, а завтра убивают топором в спину, весело хохоча.
Разговор коснулся пленных синуэссцев, и это не понравилось Гаю. Он плохо представлял, что будет звучать убедительно, и совершенно не хотел трогать страдающих, голодных, больных людей. Недолго помолчав, он посмотрел вбок, перебрал пальцами по своей чаше и проговорил недовольно:
– Римляне? Я видел только жалких, разожравшихся червей. Разве мы не должны убивать каждого и ликовать, зная, что одной мразью в этом мире меньше?
Агрон явно был с ним согласен, но вот Спартаку эти мысли не понравились бы. Что за гениальный план был в его голове? Неужто держит пленных просто так, из сочувствия к безвинно пострадавшим? Гай не пожалел бы ни единого повстанца, так и Спартак не должен щадить никого, даже новорожденных детей, в которых уже вложено семя Республики.
– Киликийцы, римляне… Синуэсса могла бы быть полностью вашей, – фыркнул раздраженно Гай, но потом уловил, что оградил себя от повстанцев. Уточнил ненавязчиво, спеша переключить внимание: – Моей, твоей, твоего мальчонки, чтоб его… Обязательно заставлю жрать песок. Юркий маленький говнюк.
Несмотря на искреннюю злость, Гай удачно подобрал тон голоса: в нем прозвучала и капля восхищения, и терпеливое раздражение, и молчаливое признание, что та победа была… нечестной, но достойной. Рука, под которую врезался тупой клинок, снова заныла; он размял пальцы, переложив чашу из правой руки в левую.
– Быть любезными с гостями не все из нас обязаны, – отметил Агрон, и в этих словах промелькнуло нечто очень любопытное, за что можно было уцепиться. Допивая свое вино, Гай посмотрел на него внимательно и с невольным уважением. Славный парень, и нравов почти восточных. Но Рим такого не потерпел бы. Вот и Гай отправлен в самую гущу змеиного клубка прицельным и жестким пинком, будто пес.
– Неужто я слышу в твоем голосе тоску по хорошей драке? – спросил Гай, сощурившись. – Оставь свое вино и это лицемерное терпение. У нас обоих, я вижу, есть причины, чтобы извести морских крыс. Так отметим же наше знакомство кулаками и киликийской кровью.

Отредактировано Gaius Julius Caesar (2013-05-25 14:36:23)